«Видит смерть и борется со смертью»
Глубоким вечером 31 декабря, когда большинство пермяков уже готовились отмечать Новый год, профессор Сергей Суханов собрал у себя в кабинете в Институте сердца кардиохирургов, которые только вышли из операционной. «Вы хорошо поработали в этом году, вы сделали две тысячи операций, это очень большая цифра!», - похвалил он. Врачи воодушевились, а профессор продолжил: «Но мне привиделось — в следующем году вы способны сделать три тысячи операций!». Среди медиков прокатился ропот: «это не возможно», «мы просто не готовы». «Так готовьтесь!», - парировал известный профессор.
«На следующий год мы сделали три тысячи операций», - вспоминает события 10-летней давности кардиохирург Михаил Суханов. Новогоднее напутствие своего отца и руководителя Сергея Суханова, он запомнил на всю жизнь.
Сын известного кардиохирурга на первых курсах мединститута не думал, что пойдет по стопам отца, а тот — не настаивал, но однажды как бы невзначай рассказал историю всемирно известной американской Клиники Мэйо, у истоков которой стояли два брата. Так почему бы не создать династийную клинику в Перми? Старший брат тогда уже работал сердечно-сосудистым хирургом и Михаил сделал выбор.
«Раз заразившись, ты становишься хроническим носителем вируса кардиохирургии. Уже не избавиться, иммунитета к нему нет», - говорит полушутя Михаил Суханов. Он признается, что в начале пути ему было сложней, чем остальным врачам: школа, которую преподал отец, была суровой. «Это повлияло на меня и мое становление в будущем. Кардиохирург должен быть характерным человеком. Это профессия, которая видит смерть и борется со смертью», - объяснил он.
Врачи израильской клиники сперва удивлялись, когда 24-летний Суханов-младший приходил в операционную: слишком молод для кардиохирурга — его возраста были только санитары. В мировой практике хирурги начинают оперировать ближе к 40 годам. Приехав в 2005 году на резидентуру в крупнейшую клинику Ближнего Востока, Михаил Суханов два года участвовал там в операциях, а после — проходил стажировку в клиниках США и Швейцарии.
Михаил Суханов начал самостоятельно оперировать на сердце с 2009 года и за восемь лет сделал порядка 4 тысяч операций на открытом сердце, из них 1 тысячу — детских. Первые годы он работал под началом отца. «Тогда я семью почти не видел. Приходил домой на несколько часов спать и уходил снова. Но мы так работали, потому что перед нами был человек, который работал больше всех и лучше всех. Он был локомотив, двигатель, который не давал остановиться и нам», - вспоминает врач. Под руководством Суханова-старшего работали «идейные» кардиохирурги, фанатически преданные профессии — иначе невозможно было вынести колоссальные нагрузки.
Михаил Суханов сравнивает работу кардиохирурга с солдатской службой. «Нас посылают на передовую - мы должны следовать. Нас призывают на штабную работу - мы должны работать там», - говорит он. Так он работал, спасая сердца на «передовой», в операционных пермских больниц, руководил краевой больницей им. Вагнера, а после два года провел в «штабе» на посту замминистра пермского здравоохранения. В конце прошлого года он вернулся «на передовую», возглавив городскую больницу им. Тверье. Михаил Суханов рассказал, каково вступать ежедневно в бой со смертью, где у человека находится душа и почему уставшие хирурги на полу в операционных — это нормально.
Мы с коллегами работали интенсивно. Наша рабочая неделя была 6 дней, в день мы проводили по 4 операции на открытом сердце. На тот момент были одни из самых оперирующих в России. В 6.30 уже были на работе, линейка начиналась в 7 утра, уходили домой — в 9 или в 10 вечера.
Бывало, выходишь с последней операции в 6 утра, быстро бежишь в душ и готовишься к обходу, а потом идешь оперировать дальше. Никогда не было мыслей, что все, больше не могу. Неизвестность может угнетать. А когда ты знаешь, что как бы ты не устал, у тебя завтра будет четыре операции, послезавтра, через год, то можешь сделать многое.
Есть такие «веселые картинки», на которых уставшие доктора валяются на полу в операционных. Это действительно так. Вступать в бой каждый день со смертью тяжело, это максимально расходует твои внутренние силы. Если операция тяжелая, ты выходишь после не столько физически уставшим, сколько максимально опустошённым. Кардиооперации в среднем идут по 2-3 часа, но бывают и по 6-7. Самая долгая операция у меня была в израильской клинике — я ассистировал 14 часов, не отходя от стола.
Когда ты в операционной, ты ничего не хочешь. Но когда ты выходишь, то наваливается все и сразу: усталость, хочешь в туалет, спать, есть, пить. Это психологическое состояние «отключения» как у гонщика, который едет по трассе и только после финиша осознает, что он выиграл, он первый и все получилось.
Вы, наверное, часто видели в фильмах: хирург во время операции отдает команды: «Зажим, пинцет, спирт!». У нас не так. Мы работаем на уровне мышечной памяти. Самая хорошая операция была, когда в операционной стояла тишина. Медсестра, ассистент, анестезиолог, перфузиолог, кардиохирург четко, своевременно знают, что делать. Это залог успешной операции.
Сердечная команда, Heart team, имеет исключительную важность. И многое зависит от того, насколько она слаженно работает, насколько понимает основного участника процесса — кардиохирурга. В нее входит и кардиолог, который первично смотрит пациента, ставит показания к оперативному лечению. Убежден, что Heart team – это направление, которое нам нужно постоянно развивать, совершенствовать.
В практике были случаи, когда я думал: «Зачем я пошел в операционную? Скорее всего, человека не вытащить». Но все заканчивалось хорошо. Это можно назвать чудом, помноженным на многолетний опыт и знания. Человек вопреки всему выживает и приближается к своему здоровью.
Бывало и такое, что человек должен жить, но он во время операции уходит. Почему так? Возможно, просто наука еще не дошла до полного понимания процесса тканевого обеспечения кислорода, резерва каждой клетки организма, процесса кровяной перфузии мозга, легких, сердца. Возможно, доктор не был готов. Опыт — сын ошибок трудных, бывает всякое.
Семья, которая почему-то всегда ждала меня, коллеги, которые подставят плечо. Это не позволило мне сломаться и отказаться от профессии. Я — врач в третьем поколении, но я не склонен направлять детей с их выбором. Сын с двух лет говорит, что будет строителем, прекрасная профессия! А средняя дочь в садике заявила, что вырастет и будет главным врачом.
Я как-то спросил своего зарубежного учителя: «Как ты справляешься, когда твои пациенты уходят на операционном столе?». Он ответил: «Я сегодня не помог одному человеку, и это прискорбно. Но завтра я помогу сотне, а из этой сотни не выжили бы 50 без моей помощи, а может быть и 80». Большие хирурги смотрят статистически, видят общую картину.
Принять уход пациента довольно сложно. Самое главное — осознавать, что ты сделал для пациента всё и это понимают его родственники, твои начальники, коллеги. Тогда перенести его уход легче. Но если ты чувствуешь за собой ошибку, то тогда это критично. Чем реже ошибки, тем сложнее их переживаешь. У меня ошибки были редки.
Бывают разные пациенты. Одному говоришь: «Тебя нельзя оперировать. Риски операции превышают процент хорошего результата». А он тебе в ответ: «Доктор, без одышки я не могу пройти и шаг. Я не могу дышать. Это хуже смерти. И если есть хоть один шанс и если вы можете взяться, я прошу вас взяться, потому что я в вас верю». Это очень подстегивает, придает эмоциональные силы и ты идешь в операционную, делаешь операцию и этот человек, несмотря ни на какую статистику, выживает. Это наивысшая награда, когда он просыпается в реанимации и говорит тебе: «Спасибо!», пытается пожать руку. Это реально здорово.
Бывает, что пациенту надо отказать в операции, подобрать ему медикаментозную терапию, не вылечить его, но улучшить качество жизни. Это поддерживающая терапия, с которой пациент чувствует себя лучше и у него не происходит никаких ишемических событий и других проблем.
Один из смыслов нашей профессии – видеть, что ты своими руками смог сделать невероятное. Однажды к нам поступил дедушка лет 75, мы называем таких «полный облитерант»: у него было закрыто все, что можно: практически все сосуды головного мозга, окклюзия аорты. Не понятно, чем жил его мозг, как питались внутренние органы, ноги, и еще у него были критические поражения в сердце.
Я был тогда простым хирургом, позвонил отцу и говорю: «Человек склонен умереть». А он: «Мы должны дать ему шанс». У него всегда была такая идеология – дать человеку шанс выжить. Мы сделали ему коррекцию сердца, потом он перенес коррекцию на сосудах головы и выжил. Вряд ли это была его воля к жизни. Обычно такие люди много курят, пьют, ведут не совсем порядочный образ жизни, но, тем не менее, у него были такие жизненные силы!
Я долго людям рассказываю, зачем нужно бросить курить и почему нужно вести здоровый образ жизни, но не вижу особого эффекта. Прислушиваются лишь 5%. В основном они приходят ко мне снова с продолжающимися поражениями сердца. В России часты случаи реопераций и ререопераций — оперируешь второй, третий раз, и у меня такие случаи были.
Есть несколько значимых факторов, которые приводят к заболеванию сердца и сосудов. Не всегда виноват человек. Например, наследственность, врожденная генетически детерминированная гиперхолестеринемия и другие факторы, которые приводят к заболеванию сосудов. Сосудистое русло есть везде и когда сосуды болеют, значит, болеет и тот орган, к которому они ведут: почки, печень, головной мозг, - все, что угодно.
После детских операций выходишь усталый. Детская кардиохирургия — это элита элит. Самая последняя «тоненькая веточка» в становлении кардиохирурга. Сперва проходишь базисную терапию, потом — общую медицину, далее — сердечно-сосудистую и сосудистую хирургию, связанную с периферическими артериями, потом «подбираешься» все ближе к сердцу, сложность операций повышается. В детскую хирургию приходишь, когда уже умеешь оперировать большое сердце, когда твоя техника достигла определенных вершин.
По большому счету кардиохирурги – религиозные люди, но самый главный храм для них – это операционная. Когда заходишь в храм, всегда испытываешь трепет, особенно, если по каким-то причинам давно там не был.
Возможно, человеческая душа все-таки располагается в сердце. Сердце всегда запускают электроимпульсы и электроразряды, почему бы не связать их с душой? Кардиологическая операция не может быть рутиной, когда ты работаешь с душой человека, это огромная ответственность за свои действия и бездействия.
Часто пациенты не понимают своего состояния. Мама приносит в отделение казалось бы здорового ребенка, который только что кушал, плакал у нее, а потом выезжает с ним в реанимацию с огромными проблемами. Как обыватель она может думать: «Я отдала врачам практически здорового ребенка, они что-то напортили». На самом деле это не так.
Бывают очень критичные пороки сердца и первые несколько дней, даже часов жизни ребенка решают многое. Если не сделать коррекцию, то процессы будут необратимыми и приведут к летальному исходу. Такие дети бывают очень тяжелые, требуют длительного выхода из реанимации и в общем отделении. К сожалению, в таких случаях бывает летальность и об этом надо говорить с родителями.
Пациентам старшего возраста тоже нужно объяснять риски. Пациентам так будет проще согласиться с самим собой, поговорить с родственниками, чтоб те не питались иллюзиями, а знали, что происходит. С пациентами надо всегда разговаривать и все объяснять.
Мы приходили к профессору, предварительно взяв мертвые сердца: покупали бычьи, кто-то брал с работы в патологической анатомии. На эти сердца нужно было нашить сто анастомозов, венозных шунтов. Мы их нашивали, ходили, показывали. У кого был плохой шов, тот не сдавал экзамен и шел работать в патанотомию дальше.
Профессор Суханов допускал к самостоятельной практике, если видел, что у тебя сформирован сосудистый шов, что ты сделал все идеально. В этом и есть отличие пермской школы кардиохирургии, единственной в стране, где учились патанатомии. У нас считалась лучшая школа. Люди, которые стояли и ее истоков, оперировали гениально. Это мои учителя, мои старшие коллеги. Смотреть, как они работают и восхищаться их работой, было приятно.
Лучшая операция – это вовремя сделанная операция. Но есть несколько пациентов, которых по разным причинам я не стал оперировать. Например, совсем маленького мальчика. К его случаю можно было подойти стандартно, поставить искусственный клапан, но я был убежден, что лучше отсрочить операцию без последствий для сердца. Приходилось постоянно его динамировать. И чем дольше, тем лучше для коррекции сердца и жизни пациентов. И этим нескольким людям отсрочили операцию, они до сих пор не прооперированы и у них нет сердечной недостаточности и явлений, связанных с несовсем правильной работой клапанов.
Тем не менее, у них хорошее качество жизни, они занимаются спортом, заканчивают школу, институт, начинают работать. У них все неплохо. Они все равно придут к коррекции сердечно-сосудистой системы, но наши методики, которые были 10-15 лет назад, и наши хирургические возможности не идут в пример с тем, что есть сейчас. Допускаю, что те же клапанные проблемы будут решаться только эндоваскулярно, без открытых операций, без вскрытия грудины. К этому идет мировая наука. Чем меньше разрезов, тем менее травматизации, тем лучше пациент выходит с операции.
В операционную я захожу все реже, занимаюсь все больше административной работой. Я все надеюсь, что вернусь к этому, но сейчас сложно планировать даже на год вперед. Все силы брошены на борьбу с ковидом, а остальные болезни отодвинуты на другой край, так мы умножаем их, а пациенты — утяжеляются.
Если мы завтра выйдем из ковида, то должны знать, что делать с валом больных с сердечными и мозговыми недостаточностями. И мы должны понимать, что с ними делать, если ковид не закончится никогда. Это два направления, которые мы сейчас исследуем. Мы переформатировали медицинскую помощь — создали систему удаленного кардиомониторинга.
«На следующий год мы сделали три тысячи операций», - вспоминает события 10-летней давности кардиохирург Михаил Суханов. Новогоднее напутствие своего отца и руководителя Сергея Суханова, он запомнил на всю жизнь.
Сын известного кардиохирурга на первых курсах мединститута не думал, что пойдет по стопам отца, а тот — не настаивал, но однажды как бы невзначай рассказал историю всемирно известной американской Клиники Мэйо, у истоков которой стояли два брата. Так почему бы не создать династийную клинику в Перми? Старший брат тогда уже работал сердечно-сосудистым хирургом и Михаил сделал выбор.
«Раз заразившись, ты становишься хроническим носителем вируса кардиохирургии. Уже не избавиться, иммунитета к нему нет», - говорит полушутя Михаил Суханов. Он признается, что в начале пути ему было сложней, чем остальным врачам: школа, которую преподал отец, была суровой. «Это повлияло на меня и мое становление в будущем. Кардиохирург должен быть характерным человеком. Это профессия, которая видит смерть и борется со смертью», - объяснил он.
Врачи израильской клиники сперва удивлялись, когда 24-летний Суханов-младший приходил в операционную: слишком молод для кардиохирурга — его возраста были только санитары. В мировой практике хирурги начинают оперировать ближе к 40 годам. Приехав в 2005 году на резидентуру в крупнейшую клинику Ближнего Востока, Михаил Суханов два года участвовал там в операциях, а после — проходил стажировку в клиниках США и Швейцарии.
Михаил Суханов начал самостоятельно оперировать на сердце с 2009 года и за восемь лет сделал порядка 4 тысяч операций на открытом сердце, из них 1 тысячу — детских. Первые годы он работал под началом отца. «Тогда я семью почти не видел. Приходил домой на несколько часов спать и уходил снова. Но мы так работали, потому что перед нами был человек, который работал больше всех и лучше всех. Он был локомотив, двигатель, который не давал остановиться и нам», - вспоминает врач. Под руководством Суханова-старшего работали «идейные» кардиохирурги, фанатически преданные профессии — иначе невозможно было вынести колоссальные нагрузки.
Михаил Суханов сравнивает работу кардиохирурга с солдатской службой. «Нас посылают на передовую - мы должны следовать. Нас призывают на штабную работу - мы должны работать там», - говорит он. Так он работал, спасая сердца на «передовой», в операционных пермских больниц, руководил краевой больницей им. Вагнера, а после два года провел в «штабе» на посту замминистра пермского здравоохранения. В конце прошлого года он вернулся «на передовую», возглавив городскую больницу им. Тверье. Михаил Суханов рассказал, каково вступать ежедневно в бой со смертью, где у человека находится душа и почему уставшие хирурги на полу в операционных — это нормально.
Об обычном дне кардиохирурга
Мы с коллегами работали интенсивно. Наша рабочая неделя была 6 дней, в день мы проводили по 4 операции на открытом сердце. На тот момент были одни из самых оперирующих в России. В 6.30 уже были на работе, линейка начиналась в 7 утра, уходили домой — в 9 или в 10 вечера.
Бывало, выходишь с последней операции в 6 утра, быстро бежишь в душ и готовишься к обходу, а потом идешь оперировать дальше. Никогда не было мыслей, что все, больше не могу. Неизвестность может угнетать. А когда ты знаешь, что как бы ты не устал, у тебя завтра будет четыре операции, послезавтра, через год, то можешь сделать многое.
«Уставшие доктора валяются на полу в операционных»
Есть такие «веселые картинки», на которых уставшие доктора валяются на полу в операционных. Это действительно так. Вступать в бой каждый день со смертью тяжело, это максимально расходует твои внутренние силы. Если операция тяжелая, ты выходишь после не столько физически уставшим, сколько максимально опустошённым. Кардиооперации в среднем идут по 2-3 часа, но бывают и по 6-7. Самая долгая операция у меня была в израильской клинике — я ассистировал 14 часов, не отходя от стола.
Когда ты в операционной, ты ничего не хочешь. Но когда ты выходишь, то наваливается все и сразу: усталость, хочешь в туалет, спать, есть, пить. Это психологическое состояние «отключения» как у гонщика, который едет по трассе и только после финиша осознает, что он выиграл, он первый и все получилось.
О тишине в операционной и сердечной команде
Вы, наверное, часто видели в фильмах: хирург во время операции отдает команды: «Зажим, пинцет, спирт!». У нас не так. Мы работаем на уровне мышечной памяти. Самая хорошая операция была, когда в операционной стояла тишина. Медсестра, ассистент, анестезиолог, перфузиолог, кардиохирург четко, своевременно знают, что делать. Это залог успешной операции.
Сердечная команда, Heart team, имеет исключительную важность. И многое зависит от того, насколько она слаженно работает, насколько понимает основного участника процесса — кардиохирурга. В нее входит и кардиолог, который первично смотрит пациента, ставит показания к оперативному лечению. Убежден, что Heart team – это направление, которое нам нужно постоянно развивать, совершенствовать.
«Смысл нашей профессии — сохранить жизнь»
В практике были случаи, когда я думал: «Зачем я пошел в операционную? Скорее всего, человека не вытащить». Но все заканчивалось хорошо. Это можно назвать чудом, помноженным на многолетний опыт и знания. Человек вопреки всему выживает и приближается к своему здоровью.
Бывало и такое, что человек должен жить, но он во время операции уходит. Почему так? Возможно, просто наука еще не дошла до полного понимания процесса тканевого обеспечения кислорода, резерва каждой клетки организма, процесса кровяной перфузии мозга, легких, сердца. Возможно, доктор не был готов. Опыт — сын ошибок трудных, бывает всякое.
«Я не помог одному человеку, но завтра я помогу сотне»
Семья, которая почему-то всегда ждала меня, коллеги, которые подставят плечо. Это не позволило мне сломаться и отказаться от профессии. Я — врач в третьем поколении, но я не склонен направлять детей с их выбором. Сын с двух лет говорит, что будет строителем, прекрасная профессия! А средняя дочь в садике заявила, что вырастет и будет главным врачом.
Я как-то спросил своего зарубежного учителя: «Как ты справляешься, когда твои пациенты уходят на операционном столе?». Он ответил: «Я сегодня не помог одному человеку, и это прискорбно. Но завтра я помогу сотне, а из этой сотни не выжили бы 50 без моей помощи, а может быть и 80». Большие хирурги смотрят статистически, видят общую картину.
Принять уход пациента довольно сложно. Самое главное — осознавать, что ты сделал для пациента всё и это понимают его родственники, твои начальники, коллеги. Тогда перенести его уход легче. Но если ты чувствуешь за собой ошибку, то тогда это критично. Чем реже ошибки, тем сложнее их переживаешь. У меня ошибки были редки.
О наивысшей награде для кардиохирурга
Бывают разные пациенты. Одному говоришь: «Тебя нельзя оперировать. Риски операции превышают процент хорошего результата». А он тебе в ответ: «Доктор, без одышки я не могу пройти и шаг. Я не могу дышать. Это хуже смерти. И если есть хоть один шанс и если вы можете взяться, я прошу вас взяться, потому что я в вас верю». Это очень подстегивает, придает эмоциональные силы и ты идешь в операционную, делаешь операцию и этот человек, несмотря ни на какую статистику, выживает. Это наивысшая награда, когда он просыпается в реанимации и говорит тебе: «Спасибо!», пытается пожать руку. Это реально здорово.
Бывает, что пациенту надо отказать в операции, подобрать ему медикаментозную терапию, не вылечить его, но улучшить качество жизни. Это поддерживающая терапия, с которой пациент чувствует себя лучше и у него не происходит никаких ишемических событий и других проблем.
«Мы должны дать ему шанс»
Один из смыслов нашей профессии – видеть, что ты своими руками смог сделать невероятное. Однажды к нам поступил дедушка лет 75, мы называем таких «полный облитерант»: у него было закрыто все, что можно: практически все сосуды головного мозга, окклюзия аорты. Не понятно, чем жил его мозг, как питались внутренние органы, ноги, и еще у него были критические поражения в сердце.
Я был тогда простым хирургом, позвонил отцу и говорю: «Человек склонен умереть». А он: «Мы должны дать ему шанс». У него всегда была такая идеология – дать человеку шанс выжить. Мы сделали ему коррекцию сердца, потом он перенес коррекцию на сосудах головы и выжил. Вряд ли это была его воля к жизни. Обычно такие люди много курят, пьют, ведут не совсем порядочный образ жизни, но, тем не менее, у него были такие жизненные силы!
О повторных операциях и причинах болезней сердца
Я долго людям рассказываю, зачем нужно бросить курить и почему нужно вести здоровый образ жизни, но не вижу особого эффекта. Прислушиваются лишь 5%. В основном они приходят ко мне снова с продолжающимися поражениями сердца. В России часты случаи реопераций и ререопераций — оперируешь второй, третий раз, и у меня такие случаи были.
Есть несколько значимых факторов, которые приводят к заболеванию сердца и сосудов. Не всегда виноват человек. Например, наследственность, врожденная генетически детерминированная гиперхолестеринемия и другие факторы, которые приводят к заболеванию сосудов. Сосудистое русло есть везде и когда сосуды болеют, значит, болеет и тот орган, к которому они ведут: почки, печень, головной мозг, - все, что угодно.
О детских операциях
После детских операций выходишь усталый. Детская кардиохирургия — это элита элит. Самая последняя «тоненькая веточка» в становлении кардиохирурга. Сперва проходишь базисную терапию, потом — общую медицину, далее — сердечно-сосудистую и сосудистую хирургию, связанную с периферическими артериями, потом «подбираешься» все ближе к сердцу, сложность операций повышается. В детскую хирургию приходишь, когда уже умеешь оперировать большое сердце, когда твоя техника достигла определенных вершин.
«Кардиохирурги – религиозные люди»
По большому счету кардиохирурги – религиозные люди, но самый главный храм для них – это операционная. Когда заходишь в храм, всегда испытываешь трепет, особенно, если по каким-то причинам давно там не был.
Возможно, человеческая душа все-таки располагается в сердце. Сердце всегда запускают электроимпульсы и электроразряды, почему бы не связать их с душой? Кардиологическая операция не может быть рутиной, когда ты работаешь с душой человека, это огромная ответственность за свои действия и бездействия.
«Часто пациенты не понимают своего состояния»
Часто пациенты не понимают своего состояния. Мама приносит в отделение казалось бы здорового ребенка, который только что кушал, плакал у нее, а потом выезжает с ним в реанимацию с огромными проблемами. Как обыватель она может думать: «Я отдала врачам практически здорового ребенка, они что-то напортили». На самом деле это не так.
Бывают очень критичные пороки сердца и первые несколько дней, даже часов жизни ребенка решают многое. Если не сделать коррекцию, то процессы будут необратимыми и приведут к летальному исходу. Такие дети бывают очень тяжелые, требуют длительного выхода из реанимации и в общем отделении. К сожалению, в таких случаях бывает летальность и об этом надо говорить с родителями.
Пациентам старшего возраста тоже нужно объяснять риски. Пациентам так будет проще согласиться с самим собой, поговорить с родственниками, чтоб те не питались иллюзиями, а знали, что происходит. С пациентами надо всегда разговаривать и все объяснять.
«Мертвые должны учить живых»
Мы приходили к профессору, предварительно взяв мертвые сердца: покупали бычьи, кто-то брал с работы в патологической анатомии. На эти сердца нужно было нашить сто анастомозов, венозных шунтов. Мы их нашивали, ходили, показывали. У кого был плохой шов, тот не сдавал экзамен и шел работать в патанотомию дальше.
Профессор Суханов допускал к самостоятельной практике, если видел, что у тебя сформирован сосудистый шов, что ты сделал все идеально. В этом и есть отличие пермской школы кардиохирургии, единственной в стране, где учились патанатомии. У нас считалась лучшая школа. Люди, которые стояли и ее истоков, оперировали гениально. Это мои учителя, мои старшие коллеги. Смотреть, как они работают и восхищаться их работой, было приятно.
Об отложенных операциях
Лучшая операция – это вовремя сделанная операция. Но есть несколько пациентов, которых по разным причинам я не стал оперировать. Например, совсем маленького мальчика. К его случаю можно было подойти стандартно, поставить искусственный клапан, но я был убежден, что лучше отсрочить операцию без последствий для сердца. Приходилось постоянно его динамировать. И чем дольше, тем лучше для коррекции сердца и жизни пациентов. И этим нескольким людям отсрочили операцию, они до сих пор не прооперированы и у них нет сердечной недостаточности и явлений, связанных с несовсем правильной работой клапанов.
Тем не менее, у них хорошее качество жизни, они занимаются спортом, заканчивают школу, институт, начинают работать. У них все неплохо. Они все равно придут к коррекции сердечно-сосудистой системы, но наши методики, которые были 10-15 лет назад, и наши хирургические возможности не идут в пример с тем, что есть сейчас. Допускаю, что те же клапанные проблемы будут решаться только эндоваскулярно, без открытых операций, без вскрытия грудины. К этому идет мировая наука. Чем меньше разрезов, тем менее травматизации, тем лучше пациент выходит с операции.
О работе в период пандемии
В операционную я захожу все реже, занимаюсь все больше административной работой. Я все надеюсь, что вернусь к этому, но сейчас сложно планировать даже на год вперед. Все силы брошены на борьбу с ковидом, а остальные болезни отодвинуты на другой край, так мы умножаем их, а пациенты — утяжеляются.
Если мы завтра выйдем из ковида, то должны знать, что делать с валом больных с сердечными и мозговыми недостаточностями. И мы должны понимать, что с ними делать, если ковид не закончится никогда. Это два направления, которые мы сейчас исследуем. Мы переформатировали медицинскую помощь — создали систему удаленного кардиомониторинга.
Алина Комалутдинова, интернет-газета ТЕКСТ. Фото - пресс-центр ГБУЗ ПК "Краевая больница им.Вагнера Е.А." г. Березники.
Подпишитесь на нас в Яндекс.Новости и соцсетях
Прогулочная инфраструктура в устье Егошихи будет готова к концу июня
Для прогулок здесь будут построены пешеходные дорожки с профилированным металлическим и деревянным настилом.