Искусство танца не прощает ошибок
Первый балетный импресарио XX века Сергей Павлович Дягилев (1872-1929) провел свое детство в Перми, куда направили на службу его отца. Учился в пермской гимназии. Семья Дягилева увлекалась музыкой, театром, искусством. В доме, названном современниками «Пермскими Афинами», по четвергам собирались образованные горожане. Здесь музицировали, пели, разыгрывали домашние спектакли.
После окончания пермской гимназии в 1890 году Дягилев вернулся в Петербург и поступил на юридический факультет университета, параллельно учился музыке у Н. А. Римского-Корсакова в Петербургской консерватории. Получив от Римского-Корсакова резкий отзыв о представленной на его суд композиции, хлопнул дверью, пробормотав: «Это будет забавная страница в моей биографии».
Дягилев не был художником, но устраивал грандиозные выставки. Не ставил балетов, но имя его вписано в мировую эпоху балета. Сергей Дягилев — самый великий продюсер из русских, вдохновлявший музыкантов, художников, хореографов и сделавший им имя и судьбу, организатор «Русских сезонов» и труппы «Русский балет Дягилева в Париже». Один из создателей художественного объединения «Мир искусства» и одноименного журнала.
«Величайший импресарио всех времен» всю жизнь искал деньги и балансировал на грани банкротства. Как и предсказывал, умер он в Венеции. Хоронили его на деньги Коко Шанель, случайно оказавшейся там в то время. Дягилев не оставил ничего, кроме небольших долгов и любовно собранной коллекции книжных раритетов.
Я, во-первых, большой шарлатан, хотя и с блеском, во-вторых, большой шармер (очаровательный человек, - прим.ред), в-третьих, большой нахал, в-четвертых, человек с большим количеством логики и малым количеством принципов и, в-пятых, кажется, бездарность. Впрочем, я, кажется, нашел мое настоящее призвание — меценатство. Для этого у меня есть все, кроме денег, но это придет.
Так часто со слезами в горле вспоминал гимназию (пермскую, — прим. ред.) и особенно последние годы… В воспоминаниях о гимназии у меня остается столько родного чего-то, такого, что, я уверен, уже не повторится.
В детстве тетушка моя, чудная певица А.В. Панаева-Карцева, правнучка идеалиста В.И. Панаева, приказывала: «Сегодня я пою, не забудьте послать за Мусоргским», — он ей аккомпанировал, конечно, не свою музыку, и получал за это 25 рублей в вечер. Это «не забудьте послать за Мусоргским» осталось у меня в ушах на всю жизнь.
Революция, которую мы произвели в балете, касается, может быть, всего менее специальной области танцев, а больше всего декораций и костюмов.
Искусство танца есть самое трудное и злое искусство. Оно не прощает ошибок.
Я совершенно убедился, что мы живем в страшную пору перелома, мы осуждены умереть, чтобы дать воскреснуть новой культуре, которая возьмет от нас то, что останется от нашей усталой мудрости. Это говорит история. То же говорит эстетика.
Всю мою жизнь я делал все наперекор всем... Начались нападки общества на мою внешность, напыщенность, фатовство... Наконец, дошло до того, что все меня считают пролазой, развратником, коммерсантом, словом, черт знает чем. Я знаю это как пять пальцев и все-таки с тем же бриллиантовым видом вхожу в Дворянское собрание... У меня есть известная душевная наглость и привычка плевать в глаза, это не всегда легко, но почти всегда полезно.
Брамс — это не более чем окаменелый труп. Бетховен навязан вам немецкой пропагандой. Бетховен, мои дорогие англичане, — это мумия… Война была не более чем сражением двух культур, и это сражение завершилось не победой оружия. Давайте включать в наши программы произведения, имевшие когда-то художественное значение, примеры немецкого классицизма, но только в качестве противопоставлению жизнерадостности латино-славянского искусства. Однако когда нас в течение целого года приглашают на заупокойные службы, такие, как фестиваль Бетховена или большой концерт Вагнера, то мы более не в состоянии дышать, работать или творить.
Покуда Запад казался далеким обольстительным краем, где развивалось неизведанное и гигантское искусство, о котором доносились лишь отрывочные голоса, русские художники ловили каждую крупицу и стремились делать «как там»…. Гордости не было в них, и в этом было их несчастье.
Теперь в нашем представлении тесно объединились крупные имена Сурикова, Репина и Васнецова. Это та группа, которая определила течение всей современной русской живописи. Никогда в русском искусстве национальное самосознание не проявлялось так сильно, как в творчестве названных мастеров.
Кто упрекает нас в слепом увлечении новизной и непризнании истории, тот не имеет о нас ни малейшего понятия. Я говорю и повторяю, что мы воспитались на Джотто, на Шекспире и на Бахе, что это самые первые и самые великие боги нашей мифологии.
Нужно иметь терпение и быть немного философом в жизни, чтобы сверху смотреть на препятствия, которые маленькие и ограниченные люди воздвигают против всякого усилия преодолеть посредственность.
Стравинский… вот живое воплощение настоящего горения, настоящей любви к искусству и вечных исканий.
Мы поздно начали сознавать себя, и Запад с помощью горького опыта своего помог нам понять, что ценного и отличительного в нас… В России долго не знали Запада, а теперь, последние года, он лезет к нам, и много непрошенного, продажного мутит нам взор. Но что же хуже, что опаснее? Не знать или знать слишком много?
Я хочу выхолить русскую живопись, вычистить ее и, главное, поднести ее Западу, возвеличить ее на Западе.
Я имел дело с французскими, немецкими, английскими, шотландскими, голландскими, скандинавскими художниками и никогда не встречал таких затруднений, как с нашими доморощенными. Чувства широты и благородства ни у кого нет. Каждый путает свой карман со своими художественными принципами. Все трусы и рутина.
Теперь проектирую этот журнал <Мир искусства>, в котором думаю объединить всю нашу художественную жизнь, то есть в иллюстрациях помещать подлинную живопись, в статьях говорить откровенно, что думаю, затем от имени журнала устраивать серию ежегодных выставок, наконец, примкнуть к журналу новую развивающуюся в Москве и Финляндии отрасль художественной промышленности.
О революции и войне
Во всяком случае, имеются теперь два выхода: или идти на площадь и подвергаться всякому безумию момента (конечно, самому закономерному), или ждать в кабинете, но оторвавшись от жизни. Я не могу следовать первому, ибо люблю площадь только в опере или в маленьком итальянском городке, но и для кабинета нужен «кабинетный» человек, и уж во всяком случае, это не я. Отсюда следствие плохое — нечего делать, приходится ждать и терять время.
Война, от которой мы все задыхаемся, перервала мои планы, и вот теперь я <должен> решить — или платить невыносимую для меня сумму, или отказаться от поездки в Россию, что составляет мою мечту, и не я <ли> добыл себе право мучениями десяти лет за границей на поездку в Россию… Я, что называется, на последнем издыхании из-за войны и именно из-за той Америки, которая должна была дать дышать.
Что у нас творится — описать невозможно: запертые со всех сторон, в полной мгле, без аптек, конок, газет, телефонов, телеграфов и в ожидании пулеметов! … Ни о чем ни думать, ни говорить не хочется. Выставку ликвидировали почти без скандалов и слава богу. Впрочем, не убежден, что отосланные картины дойдут до своих мест!
О Венеции
Ты спрашиваешь меня, люблю ли я Венецию и почему мы сюда приехали? О последнем скажу: не почему. Просто приехали. Ибо нервам здесь уж слишком хорошо и покойно, а жизнь слишком мало похожа на жизнь вообще, да в Венеции, впрочем, и нельзя «жить» — в ней можно лишь «быть»..
… Вообще Венеция производит странное впечатление: иногда она до того красива, что хоть ложись и умирай, а иногда до того мрачна, вонюча, что хоть вон беги.
Бог создал сны и подарил способность мечтать. Но есть и сказка наяву. Отсюда весь мистицизм и вся поэзия. Она не принадлежит «Тысяче и одной ночи», ибо еще более волшебна по смеси колдовства с явью. Граница эта в Венеции так же заволокнута в туманы, как в очертания дворцов и берегов лагун. Весь яд в Венеции в том и состоит, что реальное, ощутимое соприкасается каждый миг с волшебным таинством, теряется сознание действительности, забывается прошлое.
Итак, я убеждаюсь, что окончу дни свои здесь, где некуда торопиться, не надо делать усилий для того, чтобы жить, а это главная наша беда, мы все не просто живем, а страшно стремимся жить, как будто без этих усилий жизнь наша прекратится.
Источники: письма С.П. Дягилева к Е.В. Дягилевой, Шенг Схейен "Дягилев. Русские сезоны» навсегда", КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2012, «Бессребреник серебряного века», Коммерсантъ-Деньги, №1, 1998.
После окончания пермской гимназии в 1890 году Дягилев вернулся в Петербург и поступил на юридический факультет университета, параллельно учился музыке у Н. А. Римского-Корсакова в Петербургской консерватории. Получив от Римского-Корсакова резкий отзыв о представленной на его суд композиции, хлопнул дверью, пробормотав: «Это будет забавная страница в моей биографии».
Дягилев не был художником, но устраивал грандиозные выставки. Не ставил балетов, но имя его вписано в мировую эпоху балета. Сергей Дягилев — самый великий продюсер из русских, вдохновлявший музыкантов, художников, хореографов и сделавший им имя и судьбу, организатор «Русских сезонов» и труппы «Русский балет Дягилева в Париже». Один из создателей художественного объединения «Мир искусства» и одноименного журнала.
«Величайший импресарио всех времен» всю жизнь искал деньги и балансировал на грани банкротства. Как и предсказывал, умер он в Венеции. Хоронили его на деньги Коко Шанель, случайно оказавшейся там в то время. Дягилев не оставил ничего, кроме небольших долгов и любовно собранной коллекции книжных раритетов.
Я, во-первых, большой шарлатан, хотя и с блеском, во-вторых, большой шармер (очаровательный человек, - прим.ред), в-третьих, большой нахал, в-четвертых, человек с большим количеством логики и малым количеством принципов и, в-пятых, кажется, бездарность. Впрочем, я, кажется, нашел мое настоящее призвание — меценатство. Для этого у меня есть все, кроме денег, но это придет.
Так часто со слезами в горле вспоминал гимназию (пермскую, — прим. ред.) и особенно последние годы… В воспоминаниях о гимназии у меня остается столько родного чего-то, такого, что, я уверен, уже не повторится.
В детстве тетушка моя, чудная певица А.В. Панаева-Карцева, правнучка идеалиста В.И. Панаева, приказывала: «Сегодня я пою, не забудьте послать за Мусоргским», — он ей аккомпанировал, конечно, не свою музыку, и получал за это 25 рублей в вечер. Это «не забудьте послать за Мусоргским» осталось у меня в ушах на всю жизнь.
Революция, которую мы произвели в балете, касается, может быть, всего менее специальной области танцев, а больше всего декораций и костюмов.
Искусство танца есть самое трудное и злое искусство. Оно не прощает ошибок.
Я совершенно убедился, что мы живем в страшную пору перелома, мы осуждены умереть, чтобы дать воскреснуть новой культуре, которая возьмет от нас то, что останется от нашей усталой мудрости. Это говорит история. То же говорит эстетика.
Всю мою жизнь я делал все наперекор всем... Начались нападки общества на мою внешность, напыщенность, фатовство... Наконец, дошло до того, что все меня считают пролазой, развратником, коммерсантом, словом, черт знает чем. Я знаю это как пять пальцев и все-таки с тем же бриллиантовым видом вхожу в Дворянское собрание... У меня есть известная душевная наглость и привычка плевать в глаза, это не всегда легко, но почти всегда полезно.
Брамс — это не более чем окаменелый труп. Бетховен навязан вам немецкой пропагандой. Бетховен, мои дорогие англичане, — это мумия… Война была не более чем сражением двух культур, и это сражение завершилось не победой оружия. Давайте включать в наши программы произведения, имевшие когда-то художественное значение, примеры немецкого классицизма, но только в качестве противопоставлению жизнерадостности латино-славянского искусства. Однако когда нас в течение целого года приглашают на заупокойные службы, такие, как фестиваль Бетховена или большой концерт Вагнера, то мы более не в состоянии дышать, работать или творить.
Покуда Запад казался далеким обольстительным краем, где развивалось неизведанное и гигантское искусство, о котором доносились лишь отрывочные голоса, русские художники ловили каждую крупицу и стремились делать «как там»…. Гордости не было в них, и в этом было их несчастье.
Теперь в нашем представлении тесно объединились крупные имена Сурикова, Репина и Васнецова. Это та группа, которая определила течение всей современной русской живописи. Никогда в русском искусстве национальное самосознание не проявлялось так сильно, как в творчестве названных мастеров.
Кто упрекает нас в слепом увлечении новизной и непризнании истории, тот не имеет о нас ни малейшего понятия. Я говорю и повторяю, что мы воспитались на Джотто, на Шекспире и на Бахе, что это самые первые и самые великие боги нашей мифологии.
Нужно иметь терпение и быть немного философом в жизни, чтобы сверху смотреть на препятствия, которые маленькие и ограниченные люди воздвигают против всякого усилия преодолеть посредственность.
Стравинский… вот живое воплощение настоящего горения, настоящей любви к искусству и вечных исканий.
Мы поздно начали сознавать себя, и Запад с помощью горького опыта своего помог нам понять, что ценного и отличительного в нас… В России долго не знали Запада, а теперь, последние года, он лезет к нам, и много непрошенного, продажного мутит нам взор. Но что же хуже, что опаснее? Не знать или знать слишком много?
Я хочу выхолить русскую живопись, вычистить ее и, главное, поднести ее Западу, возвеличить ее на Западе.
Я имел дело с французскими, немецкими, английскими, шотландскими, голландскими, скандинавскими художниками и никогда не встречал таких затруднений, как с нашими доморощенными. Чувства широты и благородства ни у кого нет. Каждый путает свой карман со своими художественными принципами. Все трусы и рутина.
Теперь проектирую этот журнал <Мир искусства>, в котором думаю объединить всю нашу художественную жизнь, то есть в иллюстрациях помещать подлинную живопись, в статьях говорить откровенно, что думаю, затем от имени журнала устраивать серию ежегодных выставок, наконец, примкнуть к журналу новую развивающуюся в Москве и Финляндии отрасль художественной промышленности.
О революции и войне
Во всяком случае, имеются теперь два выхода: или идти на площадь и подвергаться всякому безумию момента (конечно, самому закономерному), или ждать в кабинете, но оторвавшись от жизни. Я не могу следовать первому, ибо люблю площадь только в опере или в маленьком итальянском городке, но и для кабинета нужен «кабинетный» человек, и уж во всяком случае, это не я. Отсюда следствие плохое — нечего делать, приходится ждать и терять время.
Война, от которой мы все задыхаемся, перервала мои планы, и вот теперь я <должен> решить — или платить невыносимую для меня сумму, или отказаться от поездки в Россию, что составляет мою мечту, и не я <ли> добыл себе право мучениями десяти лет за границей на поездку в Россию… Я, что называется, на последнем издыхании из-за войны и именно из-за той Америки, которая должна была дать дышать.
Что у нас творится — описать невозможно: запертые со всех сторон, в полной мгле, без аптек, конок, газет, телефонов, телеграфов и в ожидании пулеметов! … Ни о чем ни думать, ни говорить не хочется. Выставку ликвидировали почти без скандалов и слава богу. Впрочем, не убежден, что отосланные картины дойдут до своих мест!
О Венеции
Ты спрашиваешь меня, люблю ли я Венецию и почему мы сюда приехали? О последнем скажу: не почему. Просто приехали. Ибо нервам здесь уж слишком хорошо и покойно, а жизнь слишком мало похожа на жизнь вообще, да в Венеции, впрочем, и нельзя «жить» — в ней можно лишь «быть»..
… Вообще Венеция производит странное впечатление: иногда она до того красива, что хоть ложись и умирай, а иногда до того мрачна, вонюча, что хоть вон беги.
Бог создал сны и подарил способность мечтать. Но есть и сказка наяву. Отсюда весь мистицизм и вся поэзия. Она не принадлежит «Тысяче и одной ночи», ибо еще более волшебна по смеси колдовства с явью. Граница эта в Венеции так же заволокнута в туманы, как в очертания дворцов и берегов лагун. Весь яд в Венеции в том и состоит, что реальное, ощутимое соприкасается каждый миг с волшебным таинством, теряется сознание действительности, забывается прошлое.
Итак, я убеждаюсь, что окончу дни свои здесь, где некуда торопиться, не надо делать усилий для того, чтобы жить, а это главная наша беда, мы все не просто живем, а страшно стремимся жить, как будто без этих усилий жизнь наша прекратится.
Источники: письма С.П. Дягилева к Е.В. Дягилевой, Шенг Схейен "Дягилев. Русские сезоны» навсегда", КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2012, «Бессребреник серебряного века», Коммерсантъ-Деньги, №1, 1998.
Алина Комалутдинова (агентство новостей ТЕКСТ). Все важные новости Перми в свободном доступе на сайте chitaitext.ru
Подпишитесь на нас в Яндекс.Новости и соцсетях
Реконструкцию трамвайных путей на улице Мира закончат в конце ноября
Подрядчик начал второй этап реконструкции трамвайных путей на улице Мира.