«Четыре великовозрастных кидалта убили белошвейку». Критики — о пермской «Богеме»
В начале мая в Пермском театре оперы и балета прошла премьера оперы «Богема» Пуччини. Спектакль поставили немецкий режиссер Филипп Химмельман и худрук пермской оперы, дирижер Теодор Курентзис в копродукции с Фестшпильхаусом Баден-Бадена.
Почему режиссер и дирижер ставили разные спектакли, а главным событием премьеры стал оркестр? ТЕКСТ собрал мнения театральных критиков о премьере.
Впрочем, для Курентзиса рисованный мир Химмельмана только повод выстроить собственную драматургию, пышно экспрессивную и компактную одновременно. И его интерпретация Пуччини по духу и манере близка его версии Верди. Но если в «Травиате» в утонченных пересечениях со сценическим текстом курентзисовский маньеристский гиперреализм делал из запетой партитуры сеть парадоксов и открытий, то звучание «Богемы» при всей его неузнаваемой для сентиментальной музыки экстравагантной выправке скорее предсказуемо.
С первых нот первой сцены, где обыкновенно плещется жиденьким бульоном необязательная вязь шутливо-бытовой болтовни, включается характерный пермский режим бури и натиска. Курентзис укладывает Пуччини плотными, архитектурно крепко сцементированными блоками, вспучивает рельеф, натягивает ясные фразы на упругий каркас, устраивает гулкие, атлетические кульминации между стремительными пианиссимо.
Если вчитаться в программные интервью Теодора Курентзиса и Филиппа Химмельмана, окажется, что они ставили разные спектакли. У Курентзиса «Богема» — это воспоминание о собственной молодости: «это самое сладкое и нежное ощущение, когда видишь себя 20 лет назад, полным надежды или безнадежности. <…> musicAeterna — это богемный оркестр. Мы любим играть эту оперу, потому что чувствуем ее изнутри. Многие музыканты так же жили в одном доме, на моих глазах разворачивались истории, похожие на те, что показаны в опере. Богема беззащитна, я всю жизнь это наблюдаю. <…> Это история про хрупких людей, создающих хрупкую красоту».
У Химмельмана же богема — это бездарные и самодовольные бестолочи, неспособные принять ни одного серьезного решения. Рудольф не может не то что спасти возлюбленную, но даже согреть ей руки. Он и его друзья — просто маменькины сынки, бедность которых — поза, им просто «нравится чувствовать себя бедными, потому что они знают, что им в любой момент помогут родственники». К контркультурному протесту Химмельман тоже не питает особенных чувств, и потому к третьему акту от него остается только какая-то затоваренная бочкотара. Эта богема «бесполезна и безответственна», и, уж конечно, герои едва ли талантливы как художники — «они получают внутреннее удовлетворение, причисляя себя к артистам, которые ведут себя как независимые гении. Кем, конечно, не являются». Их бедность так же выдумана, как и воображаемый пистолет, приставленный к спине, неудивительно, что их так раздражает Мими, чья бедность — неоспоримый факт. Именно поэтому они тихо снобируют ее в первом акте, избегают в третьем и своим осознанным бездействием дают ей погибнуть в финале. Четыре великовозрастных кидалта убили белошвейку, добродушную Свету из Иваново — вот о чем «Богема» Химмельмана.
Елена Черемных, «Ведомости»:
Единственной сделанной от и до ролью стала Мюзетта в эпатажно-темпераментном исполнении Надежды Павловой. А главным событием премьеры – ведомый Теодором Курентзисом оркестр MusicAeterna. Он и снабдил партитуру Пуччини художественной многомерностью, глубиной и открывательской свежестью, благодаря которым вторая – после «Травиаты» – до дыр заигранная итальянская опера слушалась словно в первый раз.
Почему режиссер и дирижер ставили разные спектакли, а главным событием премьеры стал оркестр? ТЕКСТ собрал мнения театральных критиков о премьере.
фото Антон Завьялов
Впрочем, для Курентзиса рисованный мир Химмельмана только повод выстроить собственную драматургию, пышно экспрессивную и компактную одновременно. И его интерпретация Пуччини по духу и манере близка его версии Верди. Но если в «Травиате» в утонченных пересечениях со сценическим текстом курентзисовский маньеристский гиперреализм делал из запетой партитуры сеть парадоксов и открытий, то звучание «Богемы» при всей его неузнаваемой для сентиментальной музыки экстравагантной выправке скорее предсказуемо.
С первых нот первой сцены, где обыкновенно плещется жиденьким бульоном необязательная вязь шутливо-бытовой болтовни, включается характерный пермский режим бури и натиска. Курентзис укладывает Пуччини плотными, архитектурно крепко сцементированными блоками, вспучивает рельеф, натягивает ясные фразы на упругий каркас, устраивает гулкие, атлетические кульминации между стремительными пианиссимо.
Если вчитаться в программные интервью Теодора Курентзиса и Филиппа Химмельмана, окажется, что они ставили разные спектакли. У Курентзиса «Богема» — это воспоминание о собственной молодости: «это самое сладкое и нежное ощущение, когда видишь себя 20 лет назад, полным надежды или безнадежности. <…> musicAeterna — это богемный оркестр. Мы любим играть эту оперу, потому что чувствуем ее изнутри. Многие музыканты так же жили в одном доме, на моих глазах разворачивались истории, похожие на те, что показаны в опере. Богема беззащитна, я всю жизнь это наблюдаю. <…> Это история про хрупких людей, создающих хрупкую красоту».
У Химмельмана же богема — это бездарные и самодовольные бестолочи, неспособные принять ни одного серьезного решения. Рудольф не может не то что спасти возлюбленную, но даже согреть ей руки. Он и его друзья — просто маменькины сынки, бедность которых — поза, им просто «нравится чувствовать себя бедными, потому что они знают, что им в любой момент помогут родственники». К контркультурному протесту Химмельман тоже не питает особенных чувств, и потому к третьему акту от него остается только какая-то затоваренная бочкотара. Эта богема «бесполезна и безответственна», и, уж конечно, герои едва ли талантливы как художники — «они получают внутреннее удовлетворение, причисляя себя к артистам, которые ведут себя как независимые гении. Кем, конечно, не являются». Их бедность так же выдумана, как и воображаемый пистолет, приставленный к спине, неудивительно, что их так раздражает Мими, чья бедность — неоспоримый факт. Именно поэтому они тихо снобируют ее в первом акте, избегают в третьем и своим осознанным бездействием дают ей погибнуть в финале. Четыре великовозрастных кидалта убили белошвейку, добродушную Свету из Иваново — вот о чем «Богема» Химмельмана.
Елена Черемных, «Ведомости»:
После «Травиаты» с рафинированной режиссурой Роберта Уилсона вторая пермская серия про кашляющую бедолагу выглядела, мягко говоря, карикатурой. Певцов подобрали молодых и статных, но разнокалиберных вокально. В мужском квартете выделился разве что баритон Марселя (Константин Сучков). Шевелюристый итальянец Давиде Джусти сыграл Рудольфа не пылким влюбленным, а безвольным свидетелем чужой драмы.
Знаменитая Che gelida manina показалась нескончаемо долгой: рыхлый и глуховатый тенор только верхними нотами сообщал «грезам и иллюзиям» любовную поэзию. Зарина Абаева честно отыграла Мими в знакомом образе умирающей певицы Антонии из «Сказок Гофмана». В долгой агонии на полу авансцены ей пришлось обращаться к невидимому в кулисном мраке Рудольфу – его забыл подсветить художник по свету Хенниг Штрек.
Единственной сделанной от и до ролью стала Мюзетта в эпатажно-темпераментном исполнении Надежды Павловой. А главным событием премьеры – ведомый Теодором Курентзисом оркестр MusicAeterna. Он и снабдил партитуру Пуччини художественной многомерностью, глубиной и открывательской свежестью, благодаря которым вторая – после «Травиаты» – до дыр заигранная итальянская опера слушалась словно в первый раз.
Алина Комалутдинова (ежедневная пермская интернет-газета ТЕКСТ). Фото Антон Завьялов
Подпишитесь на нас в Яндекс.Новости и соцсетях
Реконструкцию трамвайных путей на улице Мира закончат в конце ноября
Подрядчик начал второй этап реконструкции трамвайных путей на улице Мира.